Глава V.
На третий день боев с раннего утра противник начал массированный огневой налет, — немцы не ленились стрелять и, похоже, не жалели снарядов. Одновременно на батареи полка обрушивались и пикирующие бомбардировщики.
В убежище медпункта стояла изнуряющая духота. Пришлось сбросить с себя гимнастерку и рубашку, — работать в одном халате. Но все равно духота выжимала из тела последние капли пота.
Закончив обработку глубокой раны на ноге незнакомого сержанта, я попросил у военврача разрешении выйти покурить. Взобравшись на гребень оврага, услышал откуда-то издалека наплывающие гулы, которые то поднимались высоко над полем, то снова опускались до самой земли. И мне подумалось, что это гудит сама разгневанная земля, подобно тому, как стонет раненый от мучительных и нестерпимых болей.
Позади нашего медпункта отчаянно била так называемая «запасная батарея». Появились эти артиллеристы всего лишь два дня назад, а стрельбу начали только сегодня.
Один раненый лейтенант, который приходил к нам на перевязку, рассказывал о том, как в первый день боев под Понырями прорвались немецкие танки и ворвались на пехотный медпункт. Фашисты расстреляли раненых и медиков, а тех, которые пытались убежать фашисты раздавали гусеницами танков.
Этот рассказ наводил жуть и страх: «А вдруг и у нас такое ж случится, — ведь немцы стремятся, во чтобы то ни стало, прорвать нашу оборону в районе Малоархангельска.
Я бросил курить и снова опустился к подножию оврага. Раненых несли на носилках, некоторые шли сами, других вели товарищи. Среди них я узнал лейтенанта Нагнибеду.
— Эй, дружище! — крикнул ему, — А ты чего не в медсанроте?
Лейтенант поглядел на меня вопросительным взглядом и ничего не ответил. Я подошел к нему и потрогал рукой место ранения, — левую лопатку.
— Ну, как болит?
— Что-то забеспокоила. Иду к вам за помощью.
— Иду к вам за помощью! — передразнил я лейтенанта и спросил:
— А ты скажи мне, долго ли будет продолжаться такое жуткое побоище? Что-то уж очень много раненых поступает?
Нагнибеда достал из кармана галифе тряпицу и вытер пот с лица.
— А ты что, убитых не видишь? — сказал он, — Не хотел тебя огорчать. А все-таки придется. Фельдшера нашего дивизиона убило. Николая Замыслова. Хороший парень был. Не зря же все называли «веселый доктор!».
Перед моими глазами мелькала высокая и стройная фигура фельдшера Замыслова, с тяжелой сумкой на широком ремне, с красным крестом на белом фоне, на поясе — небольшой пистолет в коричневой кобуре, а на груди сияющая медаль «За отвагу» и светлая улыбка во все лицо.
Страшная весть о гибели коллеги меня ошеломило с ног до головы. В груди резко заколотилось сердце щемящей болью от сострадания и утраты близкого человека.
«Вот оно как бывает на войне: не ждешь — не гадаешь, а тебя и в живых уже нет!». А ведь и действительно, как понять в этом огромном и трагическом смешении человеческих судеб, чем является в о й н а! Поди разберись в ней, что такое везение и невезение? Что такое удача и неудача? Что такое счастье и беда? Почему одним судьба нарекла остаться живыми, а другим суждено погибнуть? Трудные и мучительные вопросы, на которые сколько не бейся, все равно никогда ответа не найдешь!
Лейтенант Нагнибеда при каждом посещении ПМП старался показаться нашим девушкам очень деликатным офицером.
— Здравия желаю, дорогие доктора! — доложил он военврачу, — Прибыл проверить состояние раны, что-то забеспокоила.
— Так уж и забеспокоила? — Галина Петровна улыбнулась и пригласила Нагнибеду к перевязочному столу.
Не дожидаясь указаний военврача, лейтенант сбросил с себя гимнастерку: промокшая повязка была окрашена в серовато-желтый цвет.
— Началось что-то неладное, — заявила Галина Петровна, — вот к чему приводит отказ от госпитализации. Теперь-то вы поняли?
И по-видимому вспомнила, как однажды Нагнибеда сказал ей, что «доктор у нас — хорошая шутница, — посылает с такой царапиной в госпиталь, — решила ему в отместку сказать так же: — А вы товарищ лейтенант, у нас шутник. Рада бы вас оставить у себя, да вот мамка не велела! Ваша рана требует стационарного лечения! Вы поняли меня? Нагнибеда и на этот раз снова заупрямился:
— А я никуда не поеду! Буду лечиться здесь.
Галина Петровна не умела повышать голос, но чувствовалось, что она начинает раздражаться.
— Я вам добра желаю! А вы? Упрямец. В таком случае ко мне больше не …
Военврач не успела что-то договорить, как у самой землянки раздался пронзительный сигнал автомашины. Галина Петровна посмотрела на меня и приказала:
— Идите принимать раненых!
Я моментально выскочил из убежища и направился к машине. По привычке взмахом туловища легко забрался в кузов. У самого борта на носилках лежал неподвижно и спокойно «запеленатый» с ног до головы незнакомый боец. Я подозвал санитаров и приказал отнести немедленно на перевязочный стол.
Проверяя состояние вновь поступивших, я вспомнил о гибели Листопадова и спросил:
— А среди вас, кто-нибудь контуженный есть?
— Есть, товарищ доктор, есть! Есть! — несколько голосов ответили хором.
Стоял уже полдень. На ПМП прибыл замполит майор Лебедев В.П. Я встретил его рапортом о том, что в медико-санитарной части пока никаких происшествий нет. Майор прослушал меня «вольно» и поздоровался за руку, глядя на меня так, как будто желая что-то сообщить важное, а спросил всего лишь:
— Ну, и как приняли первое боевой крещение?
— Скучать не приходится, — ответил я и направился вместе с замполитом в убежище.
— Молодцы! — похвалил он и взял меня под руку, — А ты, как я вижу, духом не падаешь. Да оно и вправду сказать, медикам унывать нельзя. Пациенты должны видеть своих спасителей всегда в боевом настроении. Так ведь? Как говорится, на душе кошки скребут, а ты — улыбайся! Так ведь? Врачебное настроение — лучшее лечение. Так ведь?
Я поторопился открыть занавес при входе в убежище, и вдруг, неожиданно для нас послышался надрывный плач санинструктора Веры Куличенко.
— А это что такое? — удивился майор.
Мы поторопились войти в землянку и увидели Веру, притулившуюся к стенке. Она громко рыдала, повторяя одни и те же слова:
— Умер он! Умер! Умер!
Этот «запеленатый» боец умер на глазах Веры. При последнем вздохе он сумел сказать всего лишь два коротких слова:
— Прощай, родная!
Вере Куличенко, — как она рассказывала потом, — этот раненый показался ей родным братом Василием.
О судьбе Веры можно писать целую повесть. В раннем детстве лишилась родителей. Умерли от сыпного тифа. После семилетки училась и работала. А началась война, брата Василия призвали в армию. Пошла и Вера в горвоенкомат проситься на фронт. Просьбу ее удовлетворили. Правда, не сразу. Послали сначала на курсы медсестер. А потом увезли с родного Урала прямо на Орловско-Курскую дугу.
Глядя на плачущую Веру, майор Лебедев некоторое время стоял в недоумении: «Что же происходит?». А потом начал уговаривать Веру успокоиться:
— Да разве так можно расстраиваться? Зачем нужны слезы? Ведь война-то не окончилась. Что же из вас получится к концу войны? Перестаньте хныкать! — приказал он Вере и предложил всем послушать сводку Совинформбюро за прошлый день.
«С утра 5 июля наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанным большими количествами авиации. Все атаки противника отбиты с большими для него потерями и лишь в отдельных местах небольшим отрядам немцев удалось незначительно вклиниться в нашу оборону. По предварительным данным, нашими войсками на Орловско-Курском и Белгородском направлениях за день боев подбито и уничтожено 586 немецких танков, в воздушных боях и зенитной артиллерией сбито 203 самолета противника».
— Пятьсот восемьдесят шесть танков, — изумился я, — Вот это да. Такого, кажется, еще не было за всю войну, чтобы за один день наша артиллерия ухлопала пятьсот с лишним танков!
— Это точно! — подтвердил майор Лебедев, — такого еще не было ни в одном сражении. Может быть, сейчас началась самая большая битва?
Галина Петровна продолжала обрабатывать поверхность грудной клетки у молодого бойца.
— Такие раны сопровождаются шоком, — объясняла она Маше, — Наша первейшая обязанность — остановить кровотечение и ввести обезболивающий раствор. Вот так, дорогая наша Маша, подай-ка шприц с новокаином. Шок для раненых — такая ж смерть.
От большой потери крови и сильных болей боец в бессознательном состоянии что-то говорил непонятное и неразборчивое. Военврач удалила с плеча жгут, — предплечье еле держалось на тонких жилочках.
— Маша, а теперь, по быстрее скальпель, два кровеостанавливающих зажима.
Галина Петровна еще раз осмотрела рану и зажала кровоточащие сосуды, — после чего отсекла ткани, удерживающие кисть руки. Наложила лигатуры на порванные сосуды и приказала Маше:
— Наложи тугую повязку. А Вера пусть принесет одеяло и укроет раненого. Ему нужен покой и тепло.
Тяжело любому медику сознавать, что порой не в силах спасти раненого, — на передовой нет стационарных условий и не каждому можно сделать срочную операцию. Но всех раненых врачи обязаны осмотреть и оказать посильную помощь.
Очередного раненого занесли санитары тоже в шоковом состоянии, — у него было проникающее ранение живота. Галина Петровна только что приступили к обработке раны, а в это время невдалеке от ПМП грохнулись тяжелые взрывы бомб. Прервать обработку раны ни в коем случае нельзя и даже на несколько секунд.
— Продолжаем работать! — тихо сказала Галина Петровна. А у самого входа в убежище закричали несколько голосов:
— Воздух!
— Воздух!
Галина Петровна обратилась ко мне:
— Посмотрите, что там творится?
Я сразу же вышел из убежища.
Высоко в небе наши истребители вели воздушный бой с «мессершмиттами». Два фашистских самолета загорелись, а, «юнкерсы» уже развертывались на отдельные группы. Первая девятка повернула на село Протасово, — в сторону 872-го артполка, а другая пошла на Гриневку, где располагались наши батареи.
— Раненых немедленно в убежище! — приказал я санитарам и принялся стаскивать с машины носилки на землю. Когда санитары потащили последнего раненого, над расположением полка появились новые «юнкерсы» и начали бомбить. Падающие бомбы с надрывом и воющим визгом опускались на землю. Увидев падающие бомбы, я бросился за убежище и погрузился в ровик, который подготовил еще до начала боев на Орловско-Курской дуге.
Ничто я не боялся на войне так, как падающие бомбы. Самое страшное, когда бомбы еще находятся в воздухе и визжат и воют на самые разные звериные голоса. А потом…взрыв! Взрыв! Взрыв. И в какое-то мгновение тебя настигает упругий толчок взрывной волны и словно ударом бревна отбрасывает в сторону и ушибает о стенку ровика. Можно быть очень храбрым человеком, но никогда не привыкнуть к бомбежкам. Каждый раз при новой бомбежке все переживаешь заново и еще тревожней и сильней! Не зря же бойцы говорили, что каждая бомбежка выматывает последние силы и нервы даже у самых крепких натур, не говоря уже о слабачках!
От многотонного взрыва в голове трезвонил шум, в глазах — вроде бы все тускнело, а все тело колотила дрожь испуга и ужаса: в двадцати метрах от убежища, на месте «девичьей обители» чернела и дымилась глубокая рытвина — котлован.
— Вот это да-а-а! Вот это рвануло!
По всей площади расположения медпункта валялись бревна от разрушенной землянки, бесформенные осколки от бомб и куски разорванной земли.
Многие говорят, что на войне нельзя испытать ощущение радости. А я этому не верю! После такой бомбежки я чувствовал себя самым счастливым человеком, — ведь я и мои друзья остались живыми и невредимыми. А для фронтовика — это и есть великое счастье!
Глава VI.
Во время сражений на Орловско-Курской дуге каждый день, — ни свет, ни заря, а мы уже на ногах, так требовала напряженная боевая обстановка.
Сразу же после подъема собирались все вместе, чтобы обсудить предстоящую работу ПМП. Галина Петровна советовалась с нами по целому ряду вопросов, которые, как ей казалось, она была не в силах разрешить одна.
— Сейчас нам необходимо кого-то направить в первый дивизион — вместо погибшего фельдшера Николая Замыслова, — военврач посмотрела на меня и о чем-то задумалась.
Над этим несложным вопросом, — кого послать в дивизион, — долго рассуждать не пришлось, — медсестра Маша Юнакова предложила:
— Давайте установим дежурство. Так, пожалуй, будет лучше для каждого.
— Хорошо! — согласилась Галина Петровна, — А кого же направим сегодня?
Меня словно пружиной подбросило с места и я попросил:
— Разрешите мне!…
До командного пункта дивизиона добирался по основанию оврага, в конце которого располагались опорные пункты батарей. Эта позиция — у глубокого оврага — была очень выгодна для дивизиона. При недолете немецкие снаряды будут рваться в овраге, а при перелете от них защитят кустарники, густо разросшиеся позади орудий. И в том и другом случае некоторое спасение от многих осколков.
Приблизившись к опорным пунктам первой батареи, я услышал отдаленный гуд немецких самолетов. И стал прислушиваться к нарастающему моторному гулу. В небе появились «юнкерсы». А с высоты от села Васильевки донесся лязг гусениц фашистских танков. «Тигры» вереницей двигались к окопам пехотинцев.
— Товарищ лейтенант, — не то советуясь, не то спрашивая, произнес командир первого орудийного расчета сержант Набиев, — пора бы начинать!
— Подождите, товарищ сержант! Еще не время! Будем бить, как вчера, — только наверняка! — твердо сказал лейтенант Николенко и зорко начал всматриваться в ход немецких танков. Серо-зелеными коробками с крестами на бортах выползали они из-за высотки. Медленно вращались башни и орудийные стволы, словно обнюхивали воздух. Где-то позади орудий, в кустах, грохнулось несколько снарядов. Внезапно взрыв оглушил утреннюю тишину.
— Пора начинать! Товарищ лейтенант, пора! Не выдержал наводчик Вихляев и просящим взглядом уставился в лицо командира огневого взвода. Похоже было, что не терпелось открыть огонь и самому Николенко. Но приказ — есть приказ: без команды не стрелять!
Терпеливо бежали минута за минутой. Каждый боец вопросительно смотрел на командира, и вдруг у расчетов первой батареи раздался голос Гущина:
— По вражеским танкам, огонь!
— Бронебойными, по танкам, огонь! — повторилась команда по всем батареям дивизиона.
Командир огневого взвода лейтенант Николенко также повторил команду, и орудия взвода единым залпом ударили по врагу. Выстрелы пушек слились в оглушительную канонаду, и я уже не различал выстрелов наших батарей и разрывов снарядов противника. Стреляли почти со всех сторон. Стреляли вместе с нашими артиллеристами и реактивные установки «Катюш». Танки противника один за одним начали вспыхивать, как факелы в ночи. Массированная танковая атака противника вскоре захлебнулась, и враг вынужден был отступить в район села Васильевки.
В воздухе перемешались дым, пыль, чад, гарь, — дышать было совершенно нечем. В голове ни на секунду не унимался металлический звон и лязг. Кругом стоял грохот рвущихся снарядов и визг осколков.
До слуха докатился гул немецких самолетов. «Юнкерсы», как всегда, приближались к цели, начинали выстраиваться на разворот, и по всем батареям пронеслась отчетливая команда:
— Воздух! Воздух! Воздух!!!
Со всех сторон дружно захлопали зенитные орудия и пулеметы, — все небо сплошь покрылось вспышками разрывов. Три самолета противника загорелись и направились за горизонт к своим расположениям.
Я с холодной дрожью прижался к стенке окопа. В ушах стоял неразрывный тягучий звон, и сквозь этот долгий звон я услышал грохот рвущихся бомб. «Вот это действительно кромешный ад!» — подумал я, а в тридцати метрах от меня в кустах разорвался вражеский снаряд, и осколки со свистом разлетелись во все стороны. Сердце заколотилось так резко и отчаянно, что мне казалось, вот-вот оно выскочит из груди. Я не знаю, зачем стал прислушиваться к биению сердца, и вдруг услышал невдалеке чей-то стон: «Боль-но-о-о!» Я приподнял голову и прислушался: откуда этот стон? Осмотрелся по сторонам и увидел у землянки первой батареи знакомого лейтенанта Нагнибеду. Он лежал навзничь и, превозмогая резкие боли, кого-то просил:
— Дайте что-нибудь от боли!
Я схватил санитарную сумку в руки и вдарился бежать к раненому. Как только Нагнибеда заметил меня, прибавил силу в голосе, назвал меня по имени:
— Миша! Ну, дай что-нибудь. Больно! Терпежу нет!
Я достал из сумки таблетки и поднес ко рту фляжку с густо заваренным чаем:
— Попей немного. Чай хорошо утоляет жажду. И не волнуйся. Сейчас сделаю перевязочку.
На обширной спине лейтенанта виднелось несколько ран. Чтобы остановить кровотечение я поспешил наложить тугую повязку и клеенку. Лейтенант скрипел зубами, но не проронил ни единого слова жалобы. «Вот это терпение! — подумал я, — Смогу ли я так терпеть, если вдруг и меня ранят?»
— Миша, — простонал Нагнибеда, — перевяжи еще и ноги.
Пока я возился с перевязкой раненых ног, ко мне подбежал старшина второй батареи:
— Товарищ военфельдшер, срочно на батарею. Троих тяжело ранило и двух убило.
Я схватил сумку в руки и бросился бежать к опорным пунктам.
— Куда тебя понесло! — через силу закричал Нагнибеда — Остановись! Не видишь что ли? Идет массированный обстрел.
То там, то здесь вздымали землю кусты взрывов — бронированные чудовища, ведя огонь на ходу, обгоняя своих пехотинцев, шли и шли.
— Усилить огонь! — раздавались отчетливые команды по всем батареям. Когда я приблизился к раненым, один из них, сержант попросил пить. Я достал флягу и поднес к его губам:
— Попей, но только немного. Много пить нельзя!
Сержант жадно принялся высасывать содержимое фляги, но она была пустой. Когда я пробирался по ходам сообщения, ее тоже зацепило вражеским осколком. Отправив раненых на ПМП, спотыкаясь от усталости, я бежал к другим раненым и вдруг услышал голос командира третьей батареи старшего лейтенанта Римша:
— Быстрее выкатывайте гаубицы из окопов! Надо немедленно повысить плотность огня!
Выстрелы не прекращались греметь ни на минуту. В этот несмолкающий грохот внезапно врезался громовой раскат моторов наших «тридцатьчетверок», которые двигались ромбами к передовой, чтобы с ходу вступить в бой с немецкими «тиграми». Противник и на этот раз был вынужден отойти на прежние позиции. Рубежи нашего полка и на этот раз оставались неприступной крепостью. Люди, невзирая на усталость, думали только об одном, — не пропустить врага ни на шаг! Не дать ему опомниться от нашего массированного огня артиллерии.
Я рассказал только об одной атаке этого дня. А их за весь день было восемь! И одна ожесточеннее другой. Вот так добывалась наша победа в кровопролитных боях на Орловско-Курской дуге летом 1943 года.
Глава VII.
Вечерние сумерки незаметно сгустились, и снова наступила фронтовая ночь. Какая она будет на этот раз: спокойная или тревожная? Да разве об этом кто-нибудь знал?
Я несколько раз поднимался на гребень оврага и внимательно всматривался в ночную даль: не едет ли наша «санитарка?». От земли, нагретой за день по-летнему горячим солнцем, поднималось изнуряющее душное тепло. Сильно и терпко пахло горьковатой полынью. Кругом было так темно, что края балки теряли свои очертания, и уже нельзя было понять, где же кончалась земля, и начиналось небо. Даже звезды, которые покачивались, светили как-то робко и неярко. Изредка кое-где раздавались одиночные выстрелы орудий, — все эти разрозненные удары пушек не нарушали устоявшуюся тишину, хотя и казалась она тревожной и обманчивой, — такова сама по себе фронтовая тишина.
Вдыхая ночные запахи трав, и прислушиваясь к тому, что происходит вокруг, я в напряжении всматривался в темную даль, но усталость уже валила с ног, я вынужден был пойти в палатку, где хранились постельные принадлежности, и лечь отдыхать. В голове не переставали вертеться совсем недавно услышанные слова Галины Петровны: «Усталость — подушка, а сон — хороший лекарь».
В густых потемках разыскал ощупью спальные мешки, набросал их прямо на землю и, как всегда, не разуваясь и не раздеваясь, свалился на бок и моментально заснул. Сколько спал — трудно сказать. Но как только услышал грохот подъехавшей машины, словно по сигналу боевой тревоги, вскочил с постели и вышел из палатки. Санитарная машина опускалась в капонир, а Маша Юнакова приближалась ко мне.
— Почему так поздно вернулись? — на высоких нотах спросил я.
Маша остановилась метрах в четырех от меня и замерла на месте.
— Что с тобой? Беда, что ли какая? — спросил я.
— Да-а! Беда-а-а, — тревожным голосом ответила она, — Подружка моя Ритка погибла. Да ты ее знаешь, черненькая такая, из 86-й бригады.
Я подошел к Маше и хотел что-то спросить еще, но она рванулась с места, бросилась ко мне и, рыдая в полный голос, сказала взволновано и больно:
— На войне за бедой не ходят. Она сама к тебе идет!
Я не знал, какими словами утешить, успокоить ее волнение и совсем неопределенно сказал:
— А война она и есть война. Ну, а чего ж теперь расстраиваться. Я понимаю, что на душе — горько, а на сердце — больно. Но ведь надо же уметь…
Я не успел досказать своей мысли, — Маша рывком отняла свои руки с моих плеч и молча отошла к палатке.
— Ох, как я устала! — вздохнула она всей грудью и свалилась на траву.
— Когда же будем по-человечески отдыхать? Эх, Миша, Миша! Ты прости меня, что называю по имени. Иди ко мне. Давай поговорим. Так хочется излить всю свою душу. Если б ты знал, как я боюсь умирать! Боюсь, что убьют меня в этих жутких боях. Как я боюсь…Маша снова захныкала, как малый ребенок. Чтобы отвлечь ее от горьких дум и тяжких мыслей я старался подобрать веские слова утешения, но как назло ничего яркого в голове не рождалось, и почти наобум выпалил:
— Жить-то, конечно, всем хочется. Но что поделаешь…
Маша приподнялась на колени и крепко прижалась ко мне:
— Эх, Миша! Миша! А разве ты не боишься умирать? Друг ты наш хороший Миша! Не жили мы еще на свете. Ничего мы не знаем в жизни. Совсем недавно мне исполнилось во-сем-над-цать лет.
Не больше — не меньше, а я пока еще дев-чон-ка-а-а!
Голос ее судорожно задрожал и растянулся на слове «дев-чон-ка».
— А ты чего ревешь? Дуреха ты, больше никто!
А сам тем временем, признаться, не меньше Маши волновался, — в горле почувствовал давящий и жгучий комок. Я испугался показать себя слабодушным и поторопился поскорее сменить тему разговора.
— А тебе когда-нибудь в детстве бывало страшно?
Маша опять глубоко вздохнула и очень тихо начала рассказывать о том, как болела скарлатиной и все время думала, что задохнется и умрет.
— Но ведь это была болезнь, — говорила она, — Ее можно было вылечить. А здесь-то идет война. Все она перепутала. Все она исковеркала! Как я мечтала стать врачом. Как хотела учиться!
Неужели все это не для меня? Для кого же все это останется? Сколько нас погибает каждый день? Даже страшно подумать: сотни тысячи! И все это происходит на наших глазах! Не знаю, как ты, дорогой Миша, а я с каждым искалеченным, изувеченным переживаю его муки и страдании! Поймут ли нас те, кто не знает войны? Навряд ли поймут: чужая боль — всегда чужая! Трудно понимать то, что не перестрадал сам, не вынес своим сердцем. Так что ли? Миша, что же ты молчишь?
По правде сказать, я был горячо ошеломлен такими неожиданными высказываниями Маши и не знал и не ведал, что ей на это ответить. Глубоко задумавшись, я привстал с земли и поторопился закурить. Маша, не уронив больше ни единого слова, как вспугнутая птица, встрепенулась и бегом вдарилась в убежище. Она ушла, и я вошел в палатку. Но спать мне уже не хотелось совершенно. Тогда я осветил столик фонариком и решил написать домой письмо.
«Здравствуйте, дорогая мама!
Прошу не волноваться, что долго не было писем. Писать некогда! Много. Очень много работы. А если долго не бывает писем, — знайте, — это очень хороший признак: я вполне здоров и жив!
А уж если что-то со мной случится, то будьте уверены, — об этом обязательно сообщат. Таков закон фронтовой дружбы. Писать заканчиваю. Могу только сообщить, что скоро переедем на новое местожительство. В этом мы уверены! Но адрес все равно остается прежний: Полевая почта 45832.
С приветом, ваш Михаил».
Свернув письмо треугольником, положил в санитарную сумку и вспомнил, что надо написать письмо матери Николая Замыслова, — рассказать ей о гибели ее сына.
До рассвета, было еще немало времени, — может час или больше, — и я неторопливо начал подбирать слова и фразы, что ее сын погиб смертью храбрых в боях под Малоархангельском Орловской области. Старался писать что-то героическое, — утешить горе матери, но письмо получалось не таким, как хотелось. Перечитал еще раз и еще раз переписал заново, но вскоре понял, что не могу, не имею право передать то, что с болью вырвалось из груди: «Много мы повидали здесь всяких смертей. Иной может прожить и до ста лет, но столько смертей он никогда не увидит. А ведь каждая смерть товарища, — это новый неизгладимый рубец на сердце». Прочитал я эти строки и подумал: «Какое я имею право травмировать душу матери?». И тогда решил отправить письмо, каким оно получилось сразу.
Сердце разболелось до щемящей боли. Спать совершенно не хотелось. Я снова вышел из палатки. Растянулся на теплой земле, где сидели вместе с Машей, и почему-то все время думал о ней, — о ее доброте, внимании и ласке, особенно в те минуты, когда она оказывала помощь пострадавшим в бою. Маша умела понимать чувства раненых, и мне думалось, что она хорошо понимает красоту природы, музыки, поэзии и человеческих душ! И тут невольно вспомнилась наша первая встреча.
Мария Лукъяновна Юнакова или «наша Маша» прибыла в 539-й артиллерийский полк накануне Курской битвы. В тот день я находился на НП командира полка дежурным медиком. Возвратился с дежурства уже в полдень. Военврача Галины Петровны Шевыревой в расположении санчасти не было, — она уезжала в медсанроту на совещание врачей дивизии. Встретили меня две незнакомые молоденькие девушки. Оба они были румянощеки и круглолицы. Росточком небольшие, в солдатских гимнастерках, туго подпоясанные брезентовыми ремешками.
— Привет коллегам! — сказал я при первой встрече с ними.
— Здравствуйте! — ответили девчата в один голос и тут же спросили:
— А вы с чем пожаловали к нам?
Одна из них посмотрела внимательно на меня, и мне показалось, что ее голубые глаза сияют какой-то особой, — васильковой синевой, смотрели широко открытым и проницательным взглядом. «Такие глаза, — подумал я, — свойственные, наверное, только одним медичкам». И на вопрос: «С чем пожаловали к нам?». Я ответил очень коротко и официально:
— Я — старший фельдшер ПМП. А прибыл с дежурства.
— Ой, Верка! — воскликнула голубоглазая девушка, — как хорошо!
У нас в санчасти молоденький лейтенант. И при том же, какой симпатичный!
Вера строго посмотрела на подругу и почти шепотом сказала:
— Маша, давай поаккуратнее! Не видишь что ли офицерские отличия?
Я попросил у девчат напиться. Девушки подхватили меня под руки, и повели в убежище. Не успели мы пройти и трех-четырех метров от палатки, над нами просвистел вражеский снаряд.
— Ложись! — во весь голос крикнула Маша, а сама продолжала стоять на месте. Вера стремглав ускакала в убежище. Мне, по правде сказать, хотелось упасть на землю и зарыться в нее с головой. Но я стоял на месте, как вкопанный дурак. Не мог же я, двадцатилетний офицер, уже имевший нашивку за ранение, показать труса на глазах молоденькой и симпатичной девушки.
Маша с удивлением посмотрела на меня.
— А как вас зовут? — спросила она.
— Меня называют товарищ лейтенант, — ответил я.
— Ну, это правильно. А как ваше имя?
И не дожидаясь моего ответа, назвала себя:
— А меня называют наша Маша!
Мне хотелось поскорее войти в убежище и что-нибудь попить. Но Маша встала перед самым входом и говорит:
— А вы, товарищ лейтенант, как я погляжу, тоже не из трусливых молодцов. Люблю таких!
Санинструктор Маша Юнакова показалась мне малодушной и шаловливой девчонкой, и я подумал тогда: «Ей бы в тыловом госпитале работать, а не здесь, на передовой. Уж очень она несерьезная. Но свое первое мнение вскоре изменил совершенно. Маша оказалась во всем исполнительная и заботливая. Во всех делах она была хорошим помощником. В любых условиях держала ПМП в образцовом порядке. Во всем была безмерно добрая и жалостливая.
Ночная темь и тишь стояли непробудными до рассвета. А как только взошло солнце, снова загрохотали орудийные раскаты, — сотни сверкающих стрел взметнулись разом в серое небо, и нарастающий гул прокатился широким валом далеко за горизонт.
Вскоре на ПМП начали поступать раненые с огрубевшими и суровыми взглядами, — такие настороженные взгляды бывают только у людей, повидавших смерть на близком расстоянии, как говорят фронтовики, — прямо в лицо!
Осмотрев поступивших раненых, я отметил, что серьезных повреждений ни у кого нет, и решил не тревожить крепкий сон военврача и медсестер, которые за эти дни устали до изнурения.
В приеме раненых мне помогали санитары Токмаков и Давыдов. В работе я любил разговаривать, а на этот раз молчал и все время думал, что эту войну сильнее всех запомнят медики. Каких только ранений не пришлось повидать: и с разбитыми черепами, и с переломами позвоночников, и с оторванными конечностями, и с проникающими ранениями живота и грудной клетки, и с повреждением челюстей и глаз…Да разве обо всех расскажешь!?
