№ 5
Из воспоминаний военного фельдшера М.И. Репина «Рубцы на сердце»
1995 г.
«Если мы о себе не расскажем,
Тогда кто же расскажет о нас?»
К. Ваншенкин, поэт-фронтовик
[…]*. Глава I.
После зимних боев под Касторной, в начале сорок третьего наш 539-й артиллерийский полк 12-й артдивизии прорыва РВГК на короткое время «забуксовал» в селе Тимирязево.
— Когда же будем наступать? — нетерпеливо спрашивали бойцы у своих командиров.
И вот однажды вечером, в конце апреля, раздалась команда:
— Приготовиться к маршу!
Весна выдалась на редкость крутая. Быстро тающий снег превратил дороги в месиво. Машины то и дело застревали.
Перед рассветом полк, проехав по улицам полуразбитого городка Малоархангельск, оказался в полосе обороны 15-го стрелкового корпуса, находящегося на правом фланге 13 армии генерала Н.П.Пухова.
Активных боевых действий сторон в это время здесь тоже не было. Зато активность проявлялась в усердном вгрызании в землю. Необходимо было вырыть около пяти километров траншей, орудийные окопы, ниши для снарядов, укрытия для машин, наблюдательные пункты, штабные блиндажи и в первую очередь, землянки для жилья.
Не отставала в проведении земляных работ и наша медико-санитарная часть полка — полковой медицинский пункт. Бывалые солдаты — санитары Токмаков И.А. и Давыдов П.С. придумали соорудить для тяжелораненых убежище. В западную стенку оврага прорыли углубление размером два на три метра. Верх перекрыли бревнами в три наката. Получилось вроде комнаты, но только без окон. Вход в убежище занавесили плащ-палаткой. На земляном полу расставили ящики из-под снарядов. Получилось вроде бы столики.
На этих ящиках-столиках медсестра Маша Юнакова разложила медицинский инструмент для оказания помощи. Шофер Миша Волчок осветил убежище двумя «катюшами» — так назывались осветительные приборы, которые состояли из сплюснутых на концах патронов. Вместо фитилей использовали клочки портянок. Кроме убежища для раненых соорудили еще землянку для девчат» — «женскую обитель». И каждый постарался вырыть для себя индивидуальный ровик-окопчик, надежное укрытие от осколков. Все это делалось поздно вечером. Днем работа ПМП проводилась согласно утвержденного распорядка дня. Утром — осмотр личного состава на форму 20. Ликвидация вшивости была главная задача медиков, — среди местного населения отмечались случаи сыпного тифа. Каждый день проверялись землянки на чистоту и порядок. И там, где обнаруживали насекомых, все белье подвергали дезобработке.
После завтрака начинались занятия: обучали бойцов само и взаимопомощи. Во второй половине дня проводили прием больных и лечебные процедуры. Такую обыденную работу военврач ПМП капитан медицинской службы Г.П. Шевырева называла «будничной текучкой». Но эта «будничная текучка» занимала весь рабочий день, — с раннего утра до наступления темноты.
Во время отдыха я любил бывать у ручья, который протекал за двести-триста метров от нашего ПМП, — у самой околицы села Гриневки.
Глядя на бьющийся родничок, который ритмично пульсировал, как молодое сердце, я часто вспоминал такой же родничок у себя на Родине, в селе Полковое, что находится в десяти километрах от Тамбова. На фронте постоянно вспоминалась своя малая Родина.
Однажды, а было это уже в конце июня, мне захотелось освежиться родниковой водой. Стояла нетерпимая жара-жарища. Жгучие лучи солнца безжалостно иссушали землю. Трава начала желтеть и чахнуть. Небо казалось выцветшим и поблекшим. Я не успел сбросить гимнастерку, как услышал голос санинструктора Маши Юнаковой:
— Товарищ лейтенант, вас вызывает майор Леднев.
Я сразу же устремился к расположению штаба полка. Подойдя к блиндажу, поправил пилотку, одернул гимнастерку и как-то робко вошел в землянку.
— Товарищ начальник штаба, фельдшер санчасти явился! — доложил я и посмотрел на офицеров, сидящих полукругом у стола, на котором лежала испещренная цветными карандашами карта.
— Привет, медицина! — майор Леднев слегка улыбнулся и колючими глазами уставился в меня.
— Когда же научишься докладывать по военному, товарищ лейтенант медицинской службы? — он особо подчеркнул три последних слова.
Я стоял, как врытый и молчал.
Начальник штаба привстал из-за стола и сурово посмотрел на меня:
— Почему не докладываешь о ЧП? Военврач капитан Шевырева заболела и уехала в медсанроту, а он помалкивает, как будто ничего существенного не произошло! Чем же она заболела? — спросил он и все офицеры, как по команде, повернули головы в мою сторону.
— Вроде обострение гастрита, — ответил я, — А уехала она совсем недавно. Машина еще не возвратилась. Может, она вернется? — попытался я оправдываться…и вдруг, неожиданно для нас, невдалеке от блиндажа раздался оглушительный взрыв снаряда. За ним тут же последовал второй, третий…
— Вот гад проклятый, начинает пристреливаться. Похоже, ударил по нашим батареям? — майор Леднев вытянул руку в сторону расположения огневых позиций первого дивизиона.
— Не иначе готовится к наступлению — заметил начальник штаба первого дивизиона.
— Это говорит о том, что надо быть начеку! — сказал начальник штаба полка и подошел ко мне:
— До возвращения военврача командование ПМП возлагается на вас лично! — отдал приказ и поглядел на меня вопросительным взглядом:
— А сейчас можете быть свободными.
Уходя из штаба полка, я всю дорогу думал о боевой тревоге, думал уже как командир вверенного мне подразделения.
«Боевая тревога, — размышлял я сам с собой, — А сколько она таит в себе невысказанных тревог сердца, тревог мыслей, тревог нервов, тревог всего, что так беспокоит на войне каждого человека».
Подойдя к убежищу ПМП, увидел сидящих на траве раненых, а чуть в стороне от них, лежал на носилках вверх лицом с широко открытыми глазами умерший боец. Рядом с ним стояла санинструктор Вера Куличенко и неизвестно кому говорила сквозь слезы:
— Какой ужас! За все мои девятнадцать лет не приходилось видеть мертвых с открытыми глазами. Это даже жутко — видеть в глазах мертвого человека просторы огромного неба.
Я подошел к Вере и дернул ее за рукав гимнастерки:
— Ты чего ревешь? — спросил у нее, — Ты что же, боишься мертвых?
Вера растерянно посмотрела на меня:
— Да, боюсь! Очень боюсь! — виновато потупилась и еще громче завопила: — Очень боюсь крови! Всего боюсь на войне! У меня даже голова закружилась, когда делала перевязку?
— А как же ты работала медсестрой?
— А я пока не работала. Вот здесь начала работать, — говорила она раздраженным голосом и пристально смотрела в глаза погибшего бойца.
Я подошел к умершему и сомкнул веки глаз.
— А ты прекрати «хныканье» — приказал Вере и, повысив голос, спросил:
— А ты, что же, теперь будешь оплакивать каждого умершего?
— Бревно ты бесчувственное! — со злом ответила она, вытирая слезы рукавом гимнастерки, — Собаку убитую и то жалко. А ведь это же че-ло-век!
— А разве от такой жалости кому-нибудь легче? — почти закричал я на Веру.
— Легче! Легче! — во весь голос зачастила она в ответ, — Мне легче! Мне! Мне! Еще и не воевали, а уже мертвые! Что же будет дальше?
Вера снова разрыдалась и отошла к раненым.
— А ты, милая сестренка, не плачь! Не надо плакать, — сказал парень с забинтованными до колен ногами, — Война без смертей не бывает! 
Боец не успел что-то договорить до конца, как в сорока-пятидесяти метрах раздался мощный взрыв немецкого снаряда.
За последние дни июня противник заметно активизировал пристрелку дальнобойных орудий и повысил активность разведывательной авиации. «Рама» — самолет-разведчик противника постоянно высматривала наши боевые позиции.
Артиллерийские разведчики полка, зорко наблюдавшие за передним краем врага, уже делали для себя некоторые выводы: фашисты заметно концентрируют свои наступательные силы, особенно танки и самоходные орудия.
Продолжая совершенствование оборудования боевых порядков, личный состав полка одновременно повышал и артиллерийское мастерство. Боевая подготовка строилась в соответствии с требованиями дивизии и армии.
Зайдешь, бывало на батарею, и кажется, вот-вот начнутся бои, — всюду слышатся четкие приказы и немногословные доклады, видишь сосредоточенные лица бойцов и быстрые, но не суетливые их движения.
Командиры уделяли большое внимание подготовки орудийных расчетов: их слаженности в действиях и взаимозаменяемости номеров. Учили стрельбе прямой наводкой по танкам.
По всему фронту стояла тревожная и загадочная тишина. Каждый знал, что так бывает только перед самой грозой.
Глава II.
Сквозь сон я почувствовал, как меня кто-то толкнул в плечо.
— Подъем! Тревога!
Рядом стоял санитар Иван Алексеевич Токмаков.
— Пойду, подниму девчат! — сказал он и вышел из убежища.
Внезапно ворвавшийся артиллерийский гул разорвал в мелкие клочья ночную тишину. Я вскочил с лежанки, торопливо застегнул ремень и выскочил из землянки. Пушки, подобно громадному молоту, отбивали глухие удары, и земля вздрагивала и дрожала.
«Вот и началось» — подумал я и поднялся на гребень оврага, откуда просматривалась деревня Гриневка, где располагались батареи нашего 539-го артиллерийского полка.
«А почему стреляют наши? — в уме вереницей вставали вопросы,
— Как же это так? Ведь каждый день твердили, что немцы готовятся к наступлению. И вдруг, стреляют наши пушки. Так почему же стреляют наши?»
Легкий ветерок разносил запахи полевых трав и горький полыни. Звезды, густо усеявшие небо, постепенно меркли, и мне казалось, что они вздрагивают от грохота артиллерийской канонады.
Конечно, я не знал и не представлял сложившуюся обстановку в районе нашей обороны. Откуда фельдшеру полковой медсанчасти знать об этом? У меня был свой спектр деятельности, — оказывать помощь раненым. На войне у каждого был свой передний край, — перед его окопом, перед его лицом. И дальше этого он ничего не видел!
В предрассветной густой синеве неба изгибались пунктирами длинные дуги ревущего пламени и мне, казалось, что эти стрелы-огни изрыгала сама разгневанная земля!
— Ну и сила! — поражался я ураганным залпом тяжелой и дальнобойной артиллерии.
«Вот это действительно — б о г в о й н ы!».
Сплошная лавина яростного огня с каждой минутой усиливалась и нарастала.
«Долго ли так будет продолжаться?» — подумал я и увидел идущего начальника связи полка лейтенанта Гнездилова П.Н., который напевал песенку из кинофильма «Чапаев»: «Ты не вейся черный ворон, черный ворон надо мной…».
Но как только поравнялся со мной, петь перестал.
— Здорово, друг! Как самочувствие? Ты знаешь, что фашисты вот сейчас пойдут в наступление?
— Как это…пойдут в наступление? — удивился я такой новости, — Ты что? Ведь стреляют-то наши!
— Эх, ты, медицина. Ничего ты не знаешь. Солдатская молва разнесла о том, что противник на рассвете пойдет в наступление. А вот, почему стреляют наши? Это и для меня…пока загадка. Наверное, наши командующие решили нанести контрудар? Так сказать, пощипать крылышки черному ворону. А вообще-то, как говорится, поживем — увидим!
Лейтенант Гнездилов похлопал мне по плечу и торопливым шагом двинулся по направлению штаба полка. Некоторое время я стоял в раздумье: «И с чего бы это так дало некоторым товарищам думать про медиков, что они, дескать, не вояки! А ведь и вправду говорят, что каждый человек о другом судит со своей колокольни».
Позади себя я услышал чьи-то приближающиеся шаги.
— Товарищ лейтенант, а почему нас не позвали с собой? — спросила Маша Юнакова. Я старался на ее вопрос не отвечать, и сделал такой вид, — якобы не расслышал ее вопроса.
Западный горизонт неба окрасился сплошь густым багровым цветом, а на востоке алела тонкая полоска малиновой зари. И в эти предрассветные минуты, словно по велению волшебной палочки, ураганная пальба артиллерии внезапно прекратилась и снова наступила загадочная тишина.
«Что же случилось?» — размышлял я сам с собой, и вспомнил бои на Калининском фронте летом прошлого года. Я хорошо усвоил и запомнил только одну тактику боя: после артиллерийской подготовки, наши войска сразу же выступили в атаку. Я в ту пору работал фельдшером в 101-й танковой бригаде.
«А что же случилось сейчас? Почему вдруг все вокруг замолчало и затихло, будто бы все повымерло и больше никакой войны не будет!».
Июльское солнце медленно выкатывалось на небо, и мне казалось, что эта плотная тишина тормозит продвижение солнца к зениту. В душе появилась непонятная тревога: «Что же это такое? Что же будет дальше?».
Минута за минутой тянулись, как упругая резина, и не прошло несколько коротких мгновений, до моего слуха докатились, вначале — слабые, отдаленные, а потом — отчетливые гулы приближающихся самолетов противника.
Я схватил Машу за руку и потянул за собой по склону оврага в убежище.
— Давай быстрее!
Навстречу приближающимся самолетам по всему небу рассыпались черные и белые хлопья разрывов зенитных снарядов и пуль. Сквозь эти маленькие облачка разрывов неторопливо ползли немецкие бомбардировщики.
Я продолжал тащить Машу за руку. Но она рывком отняла свою руку из моей и стремительно понеслась в расположении санчасти. Я на минутку остановился и начал считать самолеты врага: «Три …десять…двадцать…тридцать…Да сколько же их паразитов!? Пикирующие «юнкерсы» летели тремя партиями, а за ними поэтапно входили в зону обстрела «мессершмитты».
— Воздух! Воздух! — возгласы тревожной команды известили о том, что самолеты противника уже близко, — надо немедленно прятаться в укрытия.
«Юнкерсы» распадались на отдельные группы и с завыванием сирен бросались в пике на расположения наших батарей… От бомбовых взрывов земля внезапно задрожала и мне показалось, что она куда-то побежала из-под ног. Я рванулся с места бегом в расположение ПМП. Как только ворвался в убежище, сразу же заметил резкое содрогание фитилей коптилок.
Если б вы знали, как томительно долго тянулись минуты ожидания отбоя воздушной тревоги. Разрывы бомб несколько минут продолжали сотрясать стены нашего убежища, и мы молча смотрели друг на друга: «Когда же это все кончится?!».
Как только грохот бомб замолк, я выскочил из убежища, — меня тревожило отсутствие нашего шофера Миши Волчка: «Где же он? Что с ним?
Оказалось, что Волчок — сидел у капонира санитарной машины и курил папиросу. Увидев его живым, я обрадовано спросил:
— А тебе одному было не страшно?
Он привстал с земли, поглядел внимательно на меня и улыбнулся:
— В ровике гораздо безопасней, чем в землянке.
И чуть помолчав, спросил:
— А как ваше самочувствие, товарищ лейтенант? Нормально? Ну и хорошо. А вот работенки теперь прибавится…
От расположения санчасти отчетливо слышались орудийные раскаты, и по устоявшемуся гулу можно было понять, что в этом нескончаемом грохоте участвуют в битве сотни, а может и тысячи самых различных орудий и минометов.
После бомбежки огневых позиций, немецкая артиллерия начала обработку переднего края нашей обороны.
В 5.30 вражеская пехота при поддержке десятков танков и авиации атаковала правофланговые части 13-й армии, ударила в направлении на Малоархангельск. Настойчивые атаки противника начались где-то к 6 часам утра в районе Протасова и Гриневки.
Встреченный массированным огнем орудий противотанковых опорных пунктов артиллерийских полков 32-й гаубичной бригады (539-й и 872-й полки), противник понес большие потери и отошел на исходное положение.
В отражении первого удара фашистов большую роль сыграла умело организованная тактика ведения огня нашей артиллерии. И хотя в это время вражеская авиация подвергла огневые позиции ожесточенной бомбежке, батарейцы не прекращали бой, подожгли несколько танков, вынудив остальные повернуть обратно и отойти в село Васильевку.
Глава III.
Первые раненые в боях на Орловско-Курской дуге запомнились даже по фамилиям. Особенно наводчик орудия сержант Жеребятьев.
В санчасть он прибыл вместе с командиром огневого взвода лейтенантом Нагнибедой.
Резко распахнув плащ-палатку при входе в убежище, сержант басовитым голосом не то чтобы сказал, а вроде бы пропел:
— Прошу оказать помощь.
Медсестра Маша Юнакова пригласила раненого к перевязочному столу. Я сразу же обратил внимание на его окровавленную руку,- сквозь повязку, наложенную прямо на рукав гимнастерки, виднелся выпирающий выступ.
«А это что такое?» — подумал я и осторожно прощупал «выступ».
— Ну, и как? Здорово болит? — спросил у сержанта.
Он показал рукой на уши, — дескать, ничего не слышит, — крепко оглушило.
Я несколько повысил голос:
— Придется потерпеть. Будем рану обрабатывать!
— Хорошо! — ответил пострадавший, — Будем терпеть! Тут-то можно терпеть! А вон там, на передовой, что творится! Один ужас. Прет ползучий гад, танками прет! Прет во всю прыть. Не признает никакого огня. Если б вы видели, что творится у Протасова? Весь горизонт застлали пыль, дым, гарь, чад. Вся земля вздыбилась…
Пока сержант рассказывал про бой у села Протасова, я тем временем разбинтовал руку, — из обширной и глубокой раны плеча выпирал наружу остроконечный осколок. Кровь продолжала бурно сочиться. Похоже было, что осколок продолжал травмировать крупные сосуды.
«Надо немедленно удалять!» — просквозила мысль мозги, и я пригласил военврача посмотреть раненого.
— Вот так, друзья мои, — сказала Галина Петровна, — началось и наше боевое крещение!
Сержант внимательно посмотрел на военврача и, по-видимому, подумал: «А что же она будет делать дальше?».
Надо признаться, раздумывать медикам на войне долго не приходится, — их помощи ждут десятки таких же раненых!
— Маша! — обратилась военврач к медсестре, — приготовь шприц и новокаин.
Доктор Шевырева Г.П. работала неторопливо, но старательно. Ее любимой поговоркой было латинское изречение: «Я сделала все, что могла. Пусть сделают другие — лучше!».
Подобные «занозы», как у сержанта ей приходилось не один раз удалять и в зимних боях под Касторной.
— А сейчас, — обратилась она к раненому, — немножечко у-ко-лю!
В убежище было так тихо, что даже слышалось легкое поскрипывание шприца.
— А теперь, — Галина Петровна посмотрела на Машу, — подай салфетку!
Принимая левой рукой салфетку, она правой рукой, — резко и уверенно выхватила осколок из раны и выбросила в таз. Осколок грохнулся так, как будто разорвалась мина. Мы даже вздрогнули и вопросительно поглядели друг на друга. Раненый внимательно наблюдал за нашими действиями и терпеливо переносил мучительные боли.
Я-то хорошо знал, что такое ранение в плечевой сустав, — сам также был ранен в прошлом году в боях на Калининском фронте. В то время я работал фельдшером в 101-й танковой бригаде.
Чтобы записать необходимые данные в журнал регистрации раненых, прежде всего, спросил:
— Откуда родом, сержант?
— Из-под Воронежа, — ответил он.
— А как фамилия, земляк?
— Жеребятьев.
Наша Маша обычно молчаливая во время работы, на этот раз развязала язык и спросила:
— А у вас, товарищ сержант, под Воронежем все такие сильные?
Глядя на вас, вы какой-то…просто необыкновенный!
— И какой же это я необыкновенный? — пробасил сержант, — я такой же, как и все…
Дальнейший разговор прекратился, — в убежище санитары занесли раненого капитана. Мутные глаза у него смотрели устало. Слизистая губ обложилась сухим налетом. Он еле выговаривал:
— Дайте пить!
Галина Петровна внимательно обследовала капитана.
— Что же делать? — обратилась она ко мне, — Он ранен в живот. Ему нужна срочная операция.
Капитан не переставал просить: дайте пить.
— Воды ни в коем случае не давать! — Галина Петровна приказала Маше, — Смочи салфетку и приложи к губам. Запомни: таким раненым пить нельзя!
Маша обильно смочила салфетку, и как только поднесла ко рту капитана, он с жадностью принялся ее жевать, готовый разорвать на самые мелкие кусочки.
— Да что же вы делаете? — не выдержала Галина Петровна, увидев, как раненый грызет мокрую салфетку.
— Ну, потерпите! Скоро отправим в госпиталь. Там сделают операцию, и будет сразу же легче!
Как просто и легко сказать: «Потерпите немного. Скоро будет легче». Но как терпеть и сколько надо терпеть, чтобы дождаться, когда тебе станет хоть немножечко полегче, — об этом знают только одни раненые, и больше — никто!
По указанию военврача я сбегал и сообщил шоферу, чтобы готовился к поездке в медсанроту. Вернувшись в убежище, я немедленно приступил к заполнению «карточек передового района».
Ко мне подошел лейтенант Нагнибеда и попросил взволнованным голосом:
— Дайте капитану попить. Что же так мучиться?
— Таким раненым пить нельзя! Опасно, — с горячей злостью ответил я лейтенанту, — Ведь раненые погибают не от боли, а от большой потери крови! А вы чего выжидаете и не отправляетесь в медсанроту?
— А я и не думаю. Зачем в медсанроту? — удивился лейтенант, — я могу и здесь лечиться.
Пришлось обстоятельно объяснять, что в полку раненых оставлять не положено!
— А я никуда не поеду! — категорически заявил Нагнибеда, — Да разве меня с такой царапиной примут?
Ранение у него и действительно было не очень тяжелым, — без повреждения костей. Но обширная рана, словно распоротая ножом, пролегла через всю лопатку.
— Не хотите лечиться в стационаре, пеняйте на…
Но я не успел договорить фразы, как в убежище занесли сержанта Листопадова. Сразу же узнал этого рослого сибиряка, который недавно приходил к нам в ПМП с острыми коликами в сердце.
— Доктор, мне очень плохо, — кружится голова, — заявил Листопадов.
Военврач проверила пульс и распорядилась дать сердечные капли. Я тут же отмерил несколько капель валерианки. В убежище ворвался санитар Токмаков и объявил о том, что скопилось уже более двух десятков раненых. Я вышел из землянки, чтобы проверить: не нужна ли кому срочная помощь?
Пришлось занести на перевязочный стол молоденького солдата с ранением в голову. Раненый, как заводная игрушка, повторял одни и те же слова:
— Умру я! Наверное, умру!
Маша, накладывая дополнительную повязку на голову, обеспокоенно утешала:
— Милый ты мой, не волнуйся. Не умрешь! Помогут доктора вылечиться. Опять будешь, как свеженький огурчик.
Раненый постепенно слабел и попросил Машу:
— Сестренка, ты моя родная, обними меня. Поцелуй меня! Может так будет легче умирать. Еще никто из девушек не целовал ни ра-зу-у-у!
Он заплакал, но так тихо и жалостливо, что у Маши выступили слезы, и она низко наклонилась к раненому. Слегка прижалась упругими комочками своих девичьих грудей и трижды звучно чмокнула в его запекшиеся кровавой коркой губы. Несколько минут она стояла рядом с ним и сочувственно смотрела в его открытые глаза, которые постепенно затухали и меркли.
Я заметил переживания Маши и спросил:
— А кто этот солдат?
— Как кто? Раненый, — ответила она и посмотрела на меня задумчивыми глазами, — но ведь ты же слышал, как он попросил меня поцеловать. Не могла я отказать. Жалко мальчика. Он совсем молоденький, — вроде тебя.
Когда началась погрузка пострадавших в машину, сержанта Листопадова не смогли добудиться никакими воплями, — он оказался мертвым!
Меня не переставали мучить одни и те же вопросы: «Почему умер Листопадов? В чем причина его смерти?». Но разве сумеешь спокойно продумать все до конца в такой напряженной работе, когда раненые поступали потоком, и каждому была необходима срочная помощь? С самого утра и до позднего вечера бой шел злобный, неистовый и кровавый! Медики судили о боях по количеству поступающих раненых, и это был для них самый верный признак!
Я сознательно не хочу описывать состояние всех раненых и контуженных, которым пришлось оказывать помощь в этот день. Да это и невозможно! Могу лишь сказать, что до глубины души поражало мужество и стойкость воинов, которые могли не только выдерживать сильнейший натиск врага, но и стойко переносить мучительные боли ранений и контузий!
Глава IV.
На Орловско-Курской дуге шел второй день ожесточенных боев. С утра и до полудня не стихала ни на минуту артиллерийская дуэль. Через ровные промежутки били тяжелые немецкие пушки. Наши отвечали выстрелами гаубиц и «катюш».
В убежище медпункта толчками содрогались огоньки коптилок, словно старались оторваться от кончиков фитилей. Удары разрывов по земле казались нам совсем рядом. Такое ощущение отмечает каждый, кто находится в это время в глубине земли. Сквозь грохот выстрелов у входа в убежище раздался пронзительный рев автомашины.
— Придется раненых не разгружать! — опечаленно проговорила Галина Петровна и посмотрела на меня:
— Идите к машине. Окажите необходимую помощь и немедленно отправляйтесь в медсанроту.
У самого села Гриневки раздались тяжелые удары бомб.
— Вот гад, опять по нашим позициям, — вырвалось у меня с языка.
От близких взрывов бревна наката сотрясались и терлись друг о друге, и нам казалось, что накатник вот-вот развалится и упадет на наши головы. Я вышел из убежища. В небе из края в край шарахался завывающий рев самолетов. Этот душу раздирающий гуд моторов то нарастал, то снова затихал, и так повторялось через каждые две-три минуты.
Впереди нашего медпункта, на противоположной стороне оврага, в стапятидесяти метрах от нас, рухнулся вражеский самолет и врезался почти наполовину в землю. Громовой взрыв протащился по оврагу, как нарастающий гул в ущелье гор, и растаял где-то в поле за селом. Земля под ногами продолжала дрожать, как живая, а клубящийся вихрь дыма и огня поднялся высоко в небо.
В воздухе запахло тошнотворной гарью и бензином. Я по привычке легко и быстро взобрался в кузов машины. У борта лежал боец с окровавленным лицом, — осколок вошел ему в одну щеку и вышел из другой. Вместе сгустками крови и слюны солдат выплюнул на ладонь обломки зубов и кончика языка. Лежал он строго навзничь, зажмурившись и зажав ладонью окровавленный рот. Он не то, чтобы тоскливо стонал, а хрипло и болезненно мычал. Такие раненые — жуткие мученики! У них напухают губы, — делаются нечеловеческими: толстыми и трудно подвижными. Постоянно обливаются потоками клейкой слюны, которая тянется изо рта по груди и животу, как кроваво-серая борода. Мне было надобно записать его фамилию в журнал регистрации.
— Как твоя фамилия? — спросил у него.
Он показал палец мизинец.
— Значит, Мезинцев?
Он закрутил головой, — дескать, нет, не угадал и еще раз помахал пальчиком.
— Ах, вот оно что! Ты Пальчиков! — обрадовано выкрикнул я. Он улыбнулся и кивнул головой.
Рядом с ним лежал незнакомый майор и не обращал ни какого внимания на наш разговор, а все время повторял одно тоже:
— Ой, как горит! Горит внутри! Горит!
Другие раненые терпеливо переносили боли и молчали.
Подготовка к транспортировке, на первый взгляд, кажется не таким уж трудным делом. Но это только кажется. На самом деле — совсем не так. Каждого необходимо опросить о его самочувствии. Каждого надо уложить в необходимую позу: кого-то строго на спину или на живот. Кого-то устроить поудобнее в полу сидячем положении, чтобы легче дышалось в пути.
В казалось бы нехитром деле я уже имел немалый опыт, но все равно беспокоился: а вдруг кого-то уложу не так, как следует? А вдруг кому-то будет не совсем удобно лежать или сидеть? И когда еще раз проверил каждого и убедился в том, что все приняли необходимую позу для транспортировки, подал команду шоферу:
— Поехали!
Наша «санитарка» медленно и осторожно тронулась с места и на самой малой скорости направилась по лощине в медсанроту, — в деревню Малые Плотки.
Десяток километров на машине проскочить не ахти какое большое расстояние, но для перевозки тяжелораненых и этот путь кажется неблизким! Волновал больше других незнакомый майор: «Довезу ли его живым?» Пехотный командир от большой потери крови часто терял сознание. И как только приходил в себя, начинал стонать и повторять одно и тоже: «Горит! Горит внутри!»
Конечно, я понимал, что при проникающем ранении живота возникают нестерпимые боли, и пострадавшему кажется, что у него горят все внутренности. Такие раненые очень резко казнятся от жгучей боли. «Но что можно сделать еще, чтобы как-то уменьшить страдания майора? Укол морфия он уже принял. Что же еще?» — думал я и внимательно прислушивался к стонам искалеченных солдат и офицеров.
Я всей душой и телом понимал их муки, — сам пережил это же в прошлом году при ранении плечевого сустава на Калининском фронте. И тут я подумал: «Наверное, только тот поймет боли раненых, кто все это пережил сам. Только он умеет понимать и сочувствовать этим мученикам и страдальцам!»
Майор уже терял последние силы, жалобы постепенно ослабевали. И когда прекратились совсем, я низко наклонился к его груди: «Дышит ли он?». И тут мне послышалось, что майор попросил воды, — во рту у него захлюпала слюна.
— Стой! Стой! — закричал я шоферу и забарабанил кулаком по крыше кабины. Водитель сразу же затормозил машину.
— Что случилось, товарищ лейтенант? — спросил он у меня.
— Иди сюда. Помоги сделать укол.
Шофер, как напружиненный, резким движением туловища запрыгнул в кузов.
— Что прикажите делать? — спросил он.
— Оголи раненому руку, — сказал я шоферу и, — и держи крепко в руке. Пока шофер оголял руку раненому, я тем временем приготовил шприц и набрал лекарство. После укола майор стал резко и глубоко дышать.
«Ну, слава богу, живой!» — обрадовался я и приказал водителю, чтобы гнал машину на всю железку!
«Санитарка» торопливо понеслась по пыльной проселочной дороге, переваливаясь из стороны в сторону, подпрыгивая то и дело на рытвинах разбитой колеи. Все раненые в один голос застонали:
— Да что ты, ошалел что ли? Чертов сын, а не водитель. По-ти-ше!
Кричали почти все раненые, и только один майор молчал и жадно глотал воздух открытым ртом. Несколько раз подряд он глубоко вдохнул и в одну неуловимую секунду выпустил из себя весь набранный воздух. Мне показалось, что этот воздух вышел наружу не из легких, а из кровоточащей раны живота. Я посмотрел в его глаза, а они уже безмолвно глядели в одну точку и совершенно не реагировали на свет.
— Вот и еще одна мать осталась без сына, — сказал горестно кто-то из раненых.
— А сколько еще прекрасных жизней унесет эта проклятая война! — высказался другой раненый.
— Так-так, ребятки, — поглядел на меня солдат с окровавленными ранами обеих ног, — Конца войны-то и невидно! Сколько нас погибает в одну минуту по всем фронтам? Наверное, большие тысячи. Но вдруг машина резко закачалась и начала подпрыгивать по дороге.
— Давай потише! — крикнул я водителю и увидел в небе тройку немецких истребителей.
Виртуозные «мессеры» то низко опускались над полем, то вновь поднимались под облака. Но вот один из тройки «ройберов» оторвался в сторону и бросился прямо на дорогу. У самого перекрестка взметнулся высокий столб огня и пыли.
— Вот гад, кого-то подбил, — шофер выругался в адрес фашистских летчиков, — обнаглели, сволочи!
У обочины дороги, в неглубоком кювете сгорала машина. В самом знаке «красного креста» чернела пробоина. Рядом с машиной распластав руки, лежал в кювете лейтенант с эмблемой медика.
Я соскочил с машины и бросился к нему. Приподнял голову и сразу же узнал своего товарища Сашу Гречишникова. При формировании дивизии Саша Грешичников почти месяц работал в нашем полку фельдшером дивизиона. Потом его перевели в 11-ю минометную бригаду.
— Сашка! Дорогой Сашка! — низко склонившись над товарищем, я не мог молчать и все время повторял:
— Сашка! Друг ты мой! Что с тобой?
Раненый, словно в бреду, повторял невнятно:
— Больно! Ноги…
Рядом, повиснув ногами на подножке машины, лежал вниз головой мертвый шофер.
Миша Волчок подошел ко мне и спросил:
— Что же будем делать с убитыми?
У меня в горле, словно застрял крупный и твердый комок, и я еле выговорил три слова:
— Давай возьмем в медсанроту!
Много повидал я всяких ранений и смертей в зимних наступлениях под Касторной, но тяжелое ранение товарища, моего коллеги меня совершенно лишило всяких сил. Шофер один уложил его в машину, помог мне забраться в кабину и погнал машину на предельной скорости.
В дивизионной медсанроте раненых и убитых приняли без промедления. Минут через пятнадцать мы уже возвращались к себе в полк.
При въезде в деревню Малые Плотки у крайнего колодца заметили старушку с ведром воды.
— Бабушка! — во весь голос закричал я ей из кабины: — Дайте скорей напиться!
Старушка резко повернулась в нашу сторону и вдруг, словно подкошенная трава, повалилась на землю.
— Бабуся, что с вами?
Я махом выпрыгнул из кабины, подбежал к старухе, схватил ее руку и начал прощупывать пульс.
— Напряжение вроде бы хорошее! — подумал вслух и начал готовиться к оказанию помощи: достал из санитарной сумки нашатырный спирт и вату. Смочив кусочек ваты нашатырным спиртом, принялся потихонечку растирать виски. Обморочное состояние старухи длилось недолго. Войдя в сознание, она широко раскрыла веки и в упор уставилась бесцветными глазами на меня.
— Милый ты сыночек. Деточка ты моя! — зарыдала старуха и дрожащим голосом тихо сказала:
— Что же ты весь в кровище-то? Ты что, искалеченный что ли?
Вот тут-то и пронзила меня внезапная догадка: почему старуха упала в обморок, — она увидела запекшиеся сгустки крови на моем лице, на руках и халате.
Старуха чуть-чуть отлила воду из ведра и предложила:
— Попей, дорогой сыночек, попей и пойдем в хату. Отмоешься теплой водой. Ты же весь в кровище.
Внимательно посмотрев по сторонам и не увидев никакой избы поблизости, я спросил у старухи:
— А где же ваша хата?
Жилище стариков стояло на краю огорода, а была эта хата — обыкновенная деревенская баня, без всякого фундамента и с одним подслеповатым оконцем. Заходить в хату нам просто не хотелось, и я стал уговаривать старуху:
— Поймите нас, не можем мы задерживаться. Нас раненые ждут. Там на передовой.
И я вытянул руку в сторону запада. Но бабуся, по-видимому, по натуре своей была очень требовательная и настойчивая:
— А вы зайдите, хоть на минуточку. Старику моему очень худо. Совсем захандрил.
Войдя в их убогое жилище, мы услышали раздирающий грудь кашель старика.
— Где ты бродишь, сатана эдакая! — сердито спросил старик и приподнялся с топчана, свесив ноги на земляной пол.
— Вот проклятая простуда, — старик опять резко закашлялся, — Никакого не дает покоя! Рана у меня окопная. С той германской. Я этих немцев тогда раскусил, какие они подлюки. Видите ли, что захотели? Россию захватить. Не могут они нас одолеть. Это факт. Принцип у них — недобрый!..
Старуха не дала возможности высказаться старику до конца:
— И чего ты, безветряная мельница, мелешь? Они и без тебя все это знают.
Я достал из санитарной сумки таблетки от кашля.
— Вот вам лекарство, — предложил старику — Пейте утром и вечером. Кашель уменьшится. Дышать будет намного легче. А нам пора торопиться, — раненые ждут!
Старуха вдруг засуетилась:
— Ах, ты, анафема попутал. Что же это я старая забылась. Подожди, сынок. Сейчас достану теплой воды. Обмоешься!
Старуха подошла к печи, перевалилась всем телом через загнетку и достала закопченный, с отбитым краешком чугунок с водой. Чугунок взяла в руки и подошла близко ко мне. С ее помощью я торопливо смыл сгустки крови с халата и рук. Обмочил кусок ваты в воде и вытер им лицо. — Спасибо, бабуся, за заботу и теплую воду. Будьте счастливы.
Старуха на прощанье прижала меня по-матерински к своей груди и опять заплакала:
— Мученики, вы мои мученики! Когда же она проклятая война кончится?.. О, Господи! Спаси нас и помилуй!
Она трижды перекрестилась и отдала низкий поклон матушке-земле.
